Путешествие в Армению. Аштарак | Осип Мандельштам

Мне удалось наблюдать служение облаков Арарату. Тут было нисходящее и восходящее движение сливок, когда они вваливаются в стакан румяного чая и расходятся в нем кучевыми клубнями. А впрочем, небо земли араратской доставляет мало радости Саваофу: оно выдумано синицей в духе древнейшего атеизма. 

Ямщицкая гора, сверкающая снегом, кротовое поле, как будто с издевательской целью засеянное каменными зубьями, нумерованные бараки строительства и набитая пассажирами консервная жестянка — вот вам окрестности Эривани.
И вдруг — скрипка, расхищенная на сады и дома, разбитая на систему этажерок,— с распорками, перехватами, жердочками, мостиками. Село Аштарак повисло на журчаньи воды, как на проволочном каркасе. Каменные корзинки его садов — отличнейший бенефисный подарок для колоратурного сопрано.
Ночлег пришелся в обширном четырехспальном доме раскулаченных. Правление колхоза вытрусило из него обстановку и учредило в нем деревенскую гостиницу. На террасе, способной приютить все семя Авраама, скорбел удойный умывальник. Фруктовый сад — тот же танцкласс для деревьев. Школьная робость яблонь, алая грамотность вишен… Вы посмотрите на их кадрили, их ритурнели и рондо.

Я слушал журчание колхозной цифири. В горах прошел ливень, и хляби уличных ручьев побежали шибче обыкновенного. Вода звенела и раздувалась на всех этажах и этажерках Аштарака — и пропускала верблюда в игольное ушко. Ваше письмо на 18 листах, исписанное почерком прямым и высоким, как тополевая аллея, я получил и на него отвечаю: Первое столкновение в чувственном образе с материей армянской архитектуры.

Глаз ищет формы, идеи, ждет ее, а взамен натыкается на заплссневший хлеб природы или на каменный пирог. Зубы зрения крошатся и обламываются, когда смотришь впервые на армянские церкви.

Армянский язык — неизнашиваемый — каменные сапоги. Ну, конечно, толстостенное слово, прослойки воздуха в полугласных. Но разве все очарованье в этом? Нет! Откуда же тяга? Как объяснить? Осмыслить? Я испытал радость произносить звуки, запрещенные для русских уст, тайные, отверженные и, может, даже — на какой-то глубине постыдные. Был пресный кипяток в жестяном чайнике, и вдруг в него бросили щепоточку чудного черного чая. Так было у меня с армянским языком.

Я в себе выработал шестое — «араратское» чувство: чувство притяжения горой. Теперь, куда бы меня ни занесло, оно уже умозрительное и останется. Аштаракская церковка самая обыкновенная и для Армении смирная. Так — церквушка в шестигранной камилавке с канатным орнаментом по карнизу кровли и такими же веревочными бровками над скупыми устами щелистых окон.

Дверь — тише воды, ниже травы. Встал на цыпочки и заглянул внутрь: но там же купол, купол! Настоящий! Как в Риме у Петра, под которым тысячные толпы, и пальмы, и море свечей, и носилки. Там углубленные сферы апсид раковинами поют. Там четыре хлебопека: север, запад, юг, восток — с выколотыми глазами тычутся в воронкообразные ниши, обшаривают очаги и междуочажья и не находят себе места.
Кому же пришла идея заключить пространство в этот жалкий погребец, в эту нищую темницу — чтобы ему там воздать достойные псалмопевца почести?

Мельник, когда ему не спится, выходит без шапки в сруб и осматривает жернова. Иногда я просыпаюсь ночью и твержу про себя спряжения по грамматике Марра.

Учитель Ашот вмурован в плоскостенный дом свой, как несчастный персонаж в романе Виктора Гюго. Стукнув пальцем по коробу капитанского барометра, он шел во двор — к водоему и на клетчатом листке чертил кривую осадков.
Он возделывал малотоварный фруктовый участок в десятичную долю гектара, крошечный вертоград, запеченный в каменно-виноградном пироге Аштарака, и был
исключен, как лишний едок, из колхоза.
В дупле комода хранился диплом университета, аттестат зрелости и водянистая папка с акварельными рисунками — невинная проба ума и таланта.
В нем был гул несовершенного прошедшего. Труженик в черной рубашке с тяжелым огнем в глазах, с открытой театральной шеей, он удалялся в перспективу исторической живописи — к шотландским мученикам, к Стюартам. Еще не написана повесть о трагедии полуобразования. Мне кажется, биография сельского учителя может стать в наши дни настольной книгой, как некогда «Вертер».

Аштарак — селенье богатое и хорошо угнездившееся — старше многих европейских городов. Славится праздниками жатвы и песнями ашугов. Люди, кормящиеся около винограда,— женолюбивы, общительны, насмешливы, склонны к обидчивости и ничегонеделанью. Аштаракцы не составляют исключения.
С неба упало три яблока: первое тому, кто рассказывал, второе тому, кто слушал, третье тому, кто понял. Так кончается большинство армянских сказок. Многие из них записаны в Аштараке. В этом районе — фольклорная житница Армении.

АЛАГЕЗ

— Ты в каком времени хочешь жить?
— Я хочу жить в повелительном причастии будущего, в залоге
страдательном — в «долженствующем быть».
Так мне дышится. Так мне нравится. Есть верховая, конная басмаческая
честь. Оттого-то мне и нравится славный латинский «герундивум» — этот
глагол на коне.
Да, латинский гений, когда был жаден и молод, создал форму
повелительной глагольной тяги как прообраз всей нашей культуры, и не только
«долженствующая быть», но «долженствующая быть хвалимой» — laudatura est —
та, что нравится…
Такую речь я вел с самим собой, едучи в седле по урочищам, кочевбищам и
гигантским пастбищам Алагеза.
В Эривани Алагез торчал у меня перед глазами, как «здрасьте» и
«прощайте». Я видел, как день ото дня подтаивала его снеговая корона, как в
хорошую погоду, особенно по утрам, сухими гренками хрустели его нафабренные
кручи.
И я тянулся к нему через тутовые деревья и земляные крыши домов.

Кусок Алагеза жил тут же, со мной, в гостинице. На подоконнике
почему-то валялся увесистый образчик черного вулканического стекла — камень
обсидиан. Визитная карточка в пуд, забытая какой-нибудь геологической
экспедицией.

Подступы к Алагезу не утомительны, и ничего не стоит взять его верхом,
несмотря на 14000 футов. Лава заключена в земляные опухоли, по которым
едешь, как по маслу.
Из окна моей комнаты на пятом этаже эриванской гостиницы я составил
себе совершенно неверное представление об Алагезе. Он мне казался монолитным
хребтом. На самом деле он складчатая система и развивается постепенно — по
мере подъема шарманка диоритовых пород раскручивалась, как альпийский вальс.

Ну и емкий денек выпал мне на долю! И сейчас, как вспомню, екает
сердце. Я в нем запутался, как в длинной рубашке, вынутой из сундуков
праотца Иакова.

Деревня Бьюракан ознаменована охотой за цыплятами. Желтенькими шариками
они катались по полу, обреченные в жертву нашему людоедскому аппетиту.
В школе к нам присоединился странствующий плотник — человек бывалый и
проворный. Хлебнув коньяку, он рассказал, что знать не хочет ни артелей, ни
профсоюзов. Руки-де у него золотые, и везде ему почет и место. Без всякой
биржи он находит заказчика — по чутью и по слуху угадывает, где есть нужда
в его труде.
Родом он, кажется, был чех и вылитый крысолов с дудочкой.

В Бьюракане я купил большую глиняную солонку, с которой потом было
много возни.
Представьте себе грубую пасочницу — бабу в фижмах или роброне, с
кошачьей головкой и большим круглым ртом на самой середине робы, куда
свободно залезает пятерня.
Счастливая находка из богатой, впрочем, семьи предметов такого рода. Но
символическая сила, вложенная в него первобытным воображением, не
ускользнула даже от поверхностного внимания горожан.

Везде крестьянки с плачущими лицами, волочащимися движениями, красными
веками и растрескавшимися губами. Походка их безобразна, словно они больны
водянкой или растяжением жил. Они движутся, как горы усталого тряпья,
заметая пыль подолами.
Мухи едят ребят, гроздьями забираются в уголок глаза.
Улыбка пожилой армянской крестьянки неизъяснимо хороша — столько в ней
благородства, измученного достоинства и какой-то важной замужней прелести.

Кони идут по диванам, ступают на подушки, протаптывают валики. Едешь и
чувствуешь у себя в кармане пригласительный билет к Тамерлану.

Видел могилу курда-великана сказочных размеров и принял ее как должное.
Передняя лошадка чеканила копытами рубли, и щедрости ее не было
пределов.

На луке седла моего болталась неощипанная курица, зарезанная утром в
Бьюракане.
Изредка конь нагибался к траве, и шея его выражала покорность
упрямлянам, народу, который старше римлян.

Наступало молочное успокоение. Свертывалась сыворотка тишины. Творожные
колокольчики и клюквенные бубенцы различного калибра бормотали и брякали.
Около каждого колодворья шел каракулевый митинг. Казалось, десятки мелких
цирковладельцев разбили свои палатки и балаганы на вшивой высоте и, не
подготовленные к валовому сбору, застигнутые врасплох, копошились в кошах,
звенели посудой для удоя и запихивали в лежбище ягнят, спеша заключить на
всю ночь и свое володарство — распределяя по лайгороду намыкавшиеся,
дымящиеся, отсыревшие головы скота.
Армянские и курдские коши по убранству ничем не отличаются. Это оседлые
урочища скотоводов на террасах Алагеза, дачные стойбища, разбитые на
облюбованных местах.
Каменные бордюры обозначают планировку шатра и примыкающего к нему
дворика с оградой, вылепленной из навоза. Покинутые или незанятые коши
лежат, как пожарища.
Проводники, взятые из Бьюракана, обрадовались ночевке в Камарлу: там у
них были родичи.
Бездетные старик со старухой приняли нас на ночь в лоно своего шатра.
Старуха двигалась и работала с плачущими, удаляющимися и
благословляющими движениями, приготовляя дымный ужин и постельные войлочные
коши.
— На, возьми войлок! На, возьми одеяло… Да расскажи что-нибудь о
Москве.
Хозяева готовились ко сну. Плошка осветила высокую, как бы
железнодорожную палатку. Жена вынула чистую бязевую солдатскую рубаху и
обрядила ею мужа.

Я стеснялся, как во дворце.
1. Тело Аршака неумыто, и борода его одичала.
2. Ногти царя сломаны, и по лицу его ползают мокрицы.
3. Уши его поглупели от тишины, а когда-то они слушали греческую
музыку.
4. Язык опаршивел от пищи тюремщиков, а было время — он прижимал
виноградины к небу и был ловок, как кончик языка флейтиста.
5. Семя Аршака зачахло в мошонке, и голос его жидок, как блеяние
овцы…
6. Царь Шапух — как думает Аршак — взял верх надо мной, и — хуже
того — он взял мой воздух себе.
7. Ассириец держит мое сердце.
8. Он — начальник волос моих и ногтей моих. Он отпускает мне бороду и
глотает слюну мою,— до того привык он к мысли, что я нахожусь здесь — в
крепости Ануш.
9. Народ кушанов возмутился против Шапуха.
10. Они прорвали границу в незащищенном месте, как шелковый шнур.
11. Наступление кушанов кололо и беспокоило царя Шапуха, как ресница,
попавшая в глаз.
12. Обе стороны сражались, зажмурившись, чтобы не видеть друг друга.
13. Некий Драстамат, самый образованный и любезный из евнухов, был в
середине войска Шапуха, ободрял командующего конницей, подольстился к
владыке, вывел его, как шахматную фигуру, из опасности и все время держался
на виду.
14. Он был губернатором провинции Андех в те дни, когда Аршак бархатным
голосом отдавал приказания.
15. Вчера был царь, а сегодня провалился в щель, скрючился в утробе,
как младенец, согревается вшами и наслаждается чесоткой.
16. Когда дошло до награждения, Драстамат вложил в острые уши ассирийца
просьбу, щекочущую, как перо:
17. Дай мне пропуск в крепость Ануш. Я хочу, чтобы Аршак провел один
добавочный день, полный слышания, вкуса и обоняния, как бывало раньше, когда
он развлекался охотой и заботился о древонасаждении.

Легок сон на кочевьях. Тело, измученное пространством, теплеет,
выпрямляется, припоминает длину пути. Хребтовые тропы бегут мурашами по
позвоночнику. Бархатные луга отягощают и щекочут веки. Пролежни оврагов
вхрамываются в бока.
Сон мурует тебя, замуровывает… Последняя мысль: нужно объехать
какую-то гряду…

О. Мандельштам. Cобрание сочинений в четырех томах. М., 1994. Том 3.